"Живая легенда" конкурса Чайковского пианист Ван Клиберн дал в Рахманиновском зале Московской консерватории международный мастер-класс. О своем понимании пианистического искусства и о Конкурсе Чайковского Ван Клиберн рассказал в эксклюзивном ин

Символ и "живая легенда" Конкурса Чайковского - Ван Клиберн приехал в Москву. Правда, не с целью выступить в Большом зале консерватории. Клиберн будет поздравлять новых лауреатов Конкурса Чайковского с победой.
В дни, когда Клиберн находится в Москве, он не только слушает конкурсантов, встретился с журналистами, но и успел дать в Рахманиновском зале Московской консерватории международный мастер-класс для консерваторий стран СНГ - Белорусской, Ереванской, Казахской, Киргизской, Таджикской, Академии Молдовы (проект Межкультурного Фонда гуманитарного сотрудничества), в режиме "теле-моста". О своем понимании пианистического искусства, о Конкурсе Чайковского Ван Клиберн рассказал в эксклюзивном интервью "Российской газете".
Российская газета: Каждый раз, когда вы возвращаетесь в Россию, вы попадаете в фанатскую атмосферу. Вас до сих пор любят и знают здесь так же, как и прежде, будто не прошло этих 54 лет?
Ван Клиберн: Да, и я до конца жизни люблю Россию. Она дала мне очень много: она дала мне имя. С того момента, как 26 марта 1958 года я сошел с самолета в Москве, я почувствовал эту удивительную ауру любви к музыке и доброты, которая окружает меня здесь до сих пор.
РГ: Но вы ведь в те времена холодной войны тоже рискнули приехать в страну, которую в американских газетах называли "страной волков и снегов"?
Клиберн: Да, я читал тогда все это в газетах, знал, что наши страны имеют различия, но я как-то всегда был сам по себе. Кроме того, я с детства мечтал увидеть Собор Василия Блаженного. У меня в детстве была книжка с красивыми картинками городов и достопримечательностей мира - Биг-Бен, Эйфелева башня, Тадж-Махал и самая моя любимая - Собор Василия Блаженного. К тому же я играл много русской музыки. И моя мама Рильдия Клиберн сказала мне тогда: "Я знаю, что ты любишь русскую музыку, и ты полюбишь русских людей. Люди, которые пишут такую замечательную музыку, должны быть удивительными. Поезжай, тебе ведь уже больше, чем 21 год". Конечно, мне нужна была какая-то решимость, поддержка, и опять она мне посоветовала: "Слушай музыку и тогда, когда ты выйдешь на сцену, тебе не надо будет никого просить о помощи".
Она была моим первым учителем до 17 лет - фантастическая пианистка, большой психолог и замечательная мама. Помню, как она шла на кухню, а я шел к пианино. И однажды она вошла в комнату и воскликнула: "Это ты играл?! Ты хочешь учиться? - Да, конечно, мама. - Очень хорошо! Ты должен знать, что делать и как!". Мне тогда было 3 года, а в 4 года я впервые появился на публике. Кстати, ее учителем был немецкий пианист Артур Фридхайм, который учился в свое время у Листа. К 8-9 годам я играл все Этюды Шопена, все Трансцедентальные этюды Листа. Она меня научила технике, за что я ей всю жизнь благодарен. Помню, как я говорил: "Я никогда не буду так играть, потому что у тебя великолепные руки, а у меня не такие". А она отвечала: "Ни у кого нет прекрасных рук. У каждого есть индивидуальные проблемы. Ты должен заслужить результат огромной работой. Ты должен заслужить!"
Позже я поехал в Нью-Йорк и поступил в Джульярдскую школу, и мама радовалась: "Какой ты счастливый, теперь ты будешь учиться!" С 17 до 23 лет я учился у Розины Левиной в Джульярде, которая окончила Московскую консерваторию практически одновременно с Рахманиновым.
РГ: И что самое важное вы вынесли из тех первых уроков музыки?
Клиберн: Слова моей матери: "Ты должен всегда служить музыке. Ты должен думать о ней, насколько ты можешь. И помнить, что каждый композитор - это индивидуальность, это живой человек, который что-то хотел выразить в своем произведении".
РГ: А в чем вы видите индивидуальный подход к композитору со стороны исполнителя? Где границы исполнительской свободы?
Смотреть фоторепортаж Лилии Злаказовой
Клиберн: Единственное, что должен делать исполнитель, это как можно более верно и правдиво интерпретировать сочинение. Каждый исполнитель - это слуга музыки. Его обязанность - донести до каждого слушателя, сидящего на самом дальнем ряду, понимание произведения композитора. Скажем, вы видите или слышите что-то красивое, и композитор, когда писал сочинение, тоже чувствовал что-то красивое. Вы должны вот так вздохнуть: красота! Ее никогда не бывает слишком много. Вот гадости бывает слишком много. Но никогда не бывает слишком много красоты!
Цветы для Клиберна
РГ: Вы сейчас приехали на конкурс Чайковского в качестве почетного председателя жюри. То есть, влиять на оценку конкурсантов вы не будете?
Клиберн: Нет, я не согласился судить музыкантов, хотя министр культуры Александр Авдеев надеялся, что я сяду в жюри. Приехать на конкурс Чайковского - это очень большая честь для меня, и я буду поздравлять лауреатов.
РГ: Вы как-то следили за конкурсом по интернет-трансляциям?
Клиберн: Немножко. В самолете. Уровень трансляций очень высокий.
РГ: "Случай Клиберна" на Конкурсе Чайковского - особый феномен, который никогда больше не повторится, потому что того единодушия зала, жюри и великих музыкантов, присутствовавших на конкурсе в 1958 году, больше не возникало.
Клиберн: О, жюри тогда было очень страшное для меня: Нейгауз, Гондельвейзер, Рихтер, Зак, Оборин!
РГ: Как показывает опыт разных конкурсов, мнение зала часто расходится с мнением жюри. И на этом XIV конкурсе Чайковского происходит то же самое. Музыкантов, которыми восхищался зал - пианистов Александра Лубянцева и Эдуарда Кунца, жюри не пропустило в третий тур. Такие решения есть и в других номинациях. И публика уже разочарована, лишившись драматической музыкальной коллизии в финале.
Клиберн: О-о, жаль. Думаю, что жюри, наверное, что-то не поняли.
РГ: А вы считаете, что публика всегда бывает права, когда выбирает себе фаворита?
Клиберн: Это очень интересный вопрос. Но я не знаю, как на него ответить. Все зависит от того, как людей вовлекли в это.
РГ: Но это главное в искусстве, когда музыкант может увести за собой зал?
Клиберн: Конечно! Когда вы садитесь за рояль, вы сразу приглашаете, ведете публику за собой. В конце концов, это же ваши цветы, а не какого-то следующего пианиста! И вы должны получить эти цветы. (Смеется) Вы должны захватить зал.
Слушай звук!
РГ: Постоянно слушая молодых музыкантов, что вы видите: в какую сторону развивается пианистическое искусство? Как меняется отношение к композитору, к интерпретации? Скажем, активная сегодня азиатская школа на первый план ставит технику.
Клиберн: Но это ведь не музыка! Техника только служит для того, чтобы понимать музыку. Бывает, что вы слушаете какого-нибудь молодого музыканта, и вы знаете музыку, которую он исполняет, но у вас чувство, будто вы просто переворачиваете страницу, на которой написано много-много знаков. И все - больше ничего! Никакой музыки! Только переворачиваются страницы! Моя мама мне всегда говорила: "Слушай звук!" Каждый звук должен быть в голове. Звук надо слушать очень тщательно и все время оценивать, как он звучит. И каждый в зале должен понимать каждую ноту. Вот только тогда и возникает музыка, только тогда можно что-то донести до слушателя.
В большой музыке написано много нот, но когда ты ее начинаешь исполнять, то выясняется, что все обозначения - это иллюзия. Скажем, когда в нотах написано "пианиссимо" - это не значит, что надо играть буквально пианиссимо. Должна возникать иллюзия пианиссимо. Должен быть звук. Или, например, "фортиссимо" - опять должна быть иллюзия фортиссимо. Вы должны оказаться как бы внутри этого звука, он должен окружить вас. И все это находится в клавиатуре. Надо вытащить звук из клавиатуры и создавать из него музыку. Четыре композитора лучше всего понимали фортепиано - Бетховен, Шопен, Лист и Антон Рубинштейн. И все они говорили о том же. Надо тщательно отделывать звук, чувствовать его. То есть нельзя играть быстро. Нужно создавать иллюзию "быстро", а в голове играть медленно.
РГ: Но это чистая работа сознания или есть что-то еще?
Клиберн: Все исходит не от меня. Знаю только одно, когда ты выходишь на сцену, даже человек на балконе должен понимать, что ты хочешь ему сказать. Мне нравится, конечно, когда публика аплодирует, я кланяюсь, а про себя думаю: "а во второй части я что-то не то сделал". И кланяюсь-кланяюсь. Я никогда не бываю счастлив.
РГ: Но в Москве вы ведь были счастливы.
Клиберн: Да, я был счастлив, но не совсем доволен самим собой! Я думал тогда, что мог бы сыграть лучше. Это перфекционизм. Это так ужасно! Мы ведь все время занимаемся - что-то чистим, шлифуем, потом идем на репетицию, стараемся сверить, подогнать, надеемся, что будет лучше. Но я никогда не знаю, как все прозвучит, когда будет выступление.
РГ: Вы замечаете, как меняется аудитория концертных залов, как она изменилась в России?
Клиберн: Во всем мире все меняется. Изменился трафик - кругом машины. Это же совсем другой мир. Но фундаментальная культура не изменилась, и она несет в себе прекрасное.
РГ: А вы считаете, что классическая музыка - это прекрасный остров в современном мире, или она может как-то воздействовать, изменять его?
Клиберн: Музыка, конечно, ничего не меняет. И ее положение в мире зависит от времени. Но о классической музыке не надо беспокоиться. Она всегда выживет, она никогда не погибнет.
РГ: Вы прошли после Конкурса Чайковского через жестокий концертный конвейер, и сейчас такой опыт предстоит пережить нашим новым лауреатам? Что пожелаете им?
Клиберн: Большого счастья. Они обязательно будут счастливыми, потому что классическая музыка имеет большое духовное предназначение. А концерты только помогают жить. У каждого человека в этой жизни есть проблемы. Но когда вы приходите на концерт, играете сами или слушаете, все плохое из вашего сознания уходит.